Тем читателям, к примеру, не требовалось лобовых подсказок, чтобы уловить логическую связь между “плешивой головой с редкозубым золотым венцом” и “носовым голосом, надменно тянущим слова “Закон об оскорблении величества””, и тем обстоятельством, что будущий Игемон командовал кавалерийской турмой именно в бою “при Идиставизо, в Долине Дев”. Будучи же сами помещены в специфическую атмосферу конца 30-х, все они ясно понимали, что всесильный, казалось бы, римский прокуратор на самом деле являет собою — ежели перевести на наши понятия — крупного советского руководителя, имевшего несчастье давным-давно, году эдак в 19-ом, воевать под непосредственным началом товарища Троцкого (вариант: Тухачевского); к моменту повествования все его соратники по тому “незабываемому 19-ому” уже сгинули в процессе разнообразных чисток, а отчего сам он пока еще на свободе — бог весть: негласно прощен капризом тирана? случайно попал в “слепое пятно” бюрократической репрессивной машины? расчетливо оставлен еще помучиться неизвестностью — перед неизбежным-таки арестом?.. Так что пресловутая ТРУСОСТЬ Прокуратора источник имела не абстрактно-метафизический (как казалось читателям более поздних времен), а самый что ни на есть земной и конкретный; что делало ту трусость (которую в те годы всяк имел возможность примерить на себя лично) если и не извинительной, то вполне по-человечески понятной... Ключевым же элементом этого пазла, повторюсь, служило для читателей из булгаковской таргет-группы слово “Идиставизо”.
Те читатели знали опять-таки, что спутать цекубское вино с фалернским нельзя при всем желании, так что зачин застольной беседы между Пилатом и Афранием (“ Превосходная лоза, прокуратор, но это — не “Фалерно”?” — “ “Цекуба”, тридцатилетнее, — любезно отозвался прокуратор”) — это не невинный обмен протокольными любезностями, а камертон, безошибочно задающий тональность всего последующего, построенного на полунамеках, _преступного_ сговора прокуратора с начальником тайной службы. А прочтя в финале романа фразу про темно-фиолетового рыцаря, чей “каламбур о свете и тьме был не совсем хорош”, иной из них мог даже и внутренне поморщиться — дескать, зачем уж так-то, впрямую, _разжевывать_ отсылки к гностикам?.. Нынешние литературоведы немало потрудились над расшифровкой этих изящных ребусов, а ведь Михаил Афанасьевич-то никак не был эстетствующим снобом, и ориентировался на самого что ни на есть _массового читателя_ — то есть массового читателя из родной ему _университетской среды_, разумеется: “богатыри — не вы”...
Из-за прорех в историко-литературном бэкграунде читатель иной раз не то что не видит некоторых смысловых слоев текста, а воспринимает общий смысл произведения “с точностью до наоборот”. Ярчайший пример тут — “Песня про купца Калашникова” (одна из самых любимых мною лермонтовских вещей, к слову говоря). Школьный учебник и учителя литературы вдалбливали нам, будто вольнолюбивый поручик воспел, в лице удалого купца, социальный протест против иван-грозненского... э-э-э... ну, слова “тоталитаризм” тогда еще в ходу не было, но “слова-то нет, а жопа есть” (с). Короче, означенный купец выходил едва ль не предтечей декабристов, разбудивших Герцена (а о чем еще было писать Поручику в 1837 году?), отказ его дать царю объяснение — как это он надсмелился голыми руками зашибить досмерти любимого царского мега-чемпиона? — выходил несомненной моральной победой над “тираном и деспотом”; тиран и деспот же, незаконно репрессировав победителя честнОго поединка, испытывает муки совести, да — каковые муки и пытается заглушить, назначая вдове репрессированного государственную пенсию, а братьям его раздавая всяческие привилегии и монополии.
Проведя недавно мини-опрос в большой компании представителей своего, позднесоветского, поколения (где были и _филфаковские филологи_!), я с интересом убедился, что вышеописанная “школьная” интерпретация остается “живее всех живых”; ну, разве что, выпали из обихода совсем уж одиозные баги по части вульгарного социологизма, да добавился мотив “бой Калашникова и Киребеевича как Судебный поединок (ака Божий Суд)” (что совершенно, как мне сдается, безосновательно). Есть, однако, одна чисто фактологическая деталь, превосходно известная современникам Лермонтова (а также всем любознательным советским школьникам, читавшим _культовую_, как выразились бы сейчас, книжку “Вслед за героями книг”), которая картину эту полностью перечеркивает.
Фишка в том, что по правилам русских кулачных боев мега-удар “в левый висок со всего плеча”, коим Калашников свалил мега-чемпиона Киребеевича, был приемом БЕЗУСЛОВНО И АБСОЛЮТНО ЗАПРЕЩЕННЫМ. Так что инцидент на Москве-реке название имеет вполне определенное, а именно: “преднамеренное убийство с отягчающими обстоятельствами”. И у царя есть все основания наехать на “победителя” по полной программе: “Ты чо беспредел-то такой творишь?!” Беспредел-то, конешно, беспредел, нет вопроса — но что Степану Парамоновичу оставалось-то, в тех обстоятельствах? Простолюдину — против родственника “тогдашнего министра госбезопасности Малюты Скуратова” (с) ПНС ? Некоторый эфемерный шанс отплатить за поруганную честь любимой жены дает “открытый ринг” на Москве-реке, но — обладателю белого пояса против мастера четвертого дана?.. Тут только — “в левый висок со всего плеча”, однозначно... Даже и объяснить царю свой _антиобщественный поступок_ он не вправе, дабы не превратить мерзкое происшествие на ночной улочке в предмет пересудов всего города (“Ой, да ладно вам — “Снасильничал”... Сучка не захочет — кобель не вскочет!”) — так что остается ему только глухая несознанка: “Я скажу тебе, православный царь:// Я убил его вольной волею,// А за что, про что — не скажу тебе,// Скажу только Богу единому.”
Православный царь же, “тиран и деспот”, фишку просекает — на раз: убиенный любимец-то его, Киребеевич, похоже _косяк спорол_ капитальный... Размеры того _косяка_ царь определяет в размер компенсации, что надлежит немедля выплатить пострадавшему семейству: “Молодую жену и сирот твоих// Из казны моей я пожалую,// Твоим братьям велю от сего же дня// По всему царству русскому широкому// Торговать безданно, беспошлинно”. Что ж до самогО виновника торжества, то — “Рюмку водки, плаху и палача! Водку — мне, остальное — ему”; потому как — дура лекс, сед лекс, и тут уж ничего не попишешь. Такие дела.
...Я это, собственно, к тому веду, что все высокоумные комменты литературоведов к лермонтовскому тексту гроша ломаного не стоят без ма-аленькой подстраничной сноски: “Калашиков убил Киребеевича сугубо запрещенным ударом, так что царь не казнить его просто не имел права”. Современникам Лермонтова, как уже сказано, разъяснять правила кулачных боев не требовалось, а вот нынешним читателям — очень даже. Во избежание...
В общем-то любой автор предполагает за своей читательской аудиторией некий базовый уровень знаний, позволяющий не разжевывать ей впрямую некоторые вещи, обходясь вместо того аллюзией, раскавыченной цитатой, цепочкой ассоциаций и т.п. Беда в том, что аудитория (или большая часть ее) сплошь и рядом не обладает тем бэкграундом, что автором предполагается как нечто само собой разумеющееся... Помнится, по ходу сетевых дискуссий по “Кольценосцу” некий толкинистический “критик” из числа особо буйных предъявил автору, среди прочих пунктов обвинения, и “претенциозные стишки”; это он про цитированное без ссылки “Клянусь четой и нечетой, // Клянусь мечом и правой битвой”, ага. Ну, это-то случай клинический, но вот автором высказывания “Мир есть текст” меня всерьез полагает целый ряд персон, за которыми я такого в жизни бы не заподозрил... Опять-таки, кАк нонешний читатель, вскормленный и вспоенный на Голливуде, может не разглядеть, что фабула “Робингуда-1” есть вывернутый наизнанку “Wag the Dog” (а из этого много чего следует) — для меня полная загадка; но ведь не видят в упор, факт! Ан масс, по крайней мере...
В совершенное умиление привел меня на этом месте Александр Зорич: этот (в рамках программы гуманного обращения с животными, надо полагать) в тексте своего романа “Герцог Карл” пометил сносками все аллюзии и раскавыченные цитаты с указанием источников — что и откуда; вышло —“Так вот, обратите внимание: намек” (с). По мне, так ничего более оскорбительного для читательской аудитории, чем этот “Список рекомендуемой литературы” и придумать нельзя. “Это мое мнение, и я с ним согласен”.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →